В августе 41-го маленькой лениградке Ассе исполнилось шесть лет. Поэтому сегодня Асса Алексеевна Мурашко — одна из немногих борисовских блокадников, которая помнит многое: картинки военного детства остался в памяти навсегда, тогда как более поздние события померкли со временем. Блокада на всю жизнь научила маленькую девочку с редким именем (очень оно глянулось маме) ценить жизнь, бережно относиться к еде, уметь ждать и… не плакать. Это история удивительной судьбы человека, рассказ о чуде, и, если хотите, божественном провидении.
«Бомбили и днем, и ночью»
— Война началась для меня с бомбежек. Их было очень много: и днем, и ночью. Папа мой был военным, поэтому в блокаду мы жили вдвоем с мамой. В доме не осталось целых окон: они были завешены одеялами, заткнуты подушками.
Масштаба всей беды мы, дети, не понимали. Мамы нет — страшно. Мама дома — уже хорошо. Взрослые нас утешали и подбадривали. Днем мама уходила рыть окопы, и, если к вечеру она не возвращалась, я думала — все, уже ее не увижу. А они порой просо не могли добраться до дома. У мамы после войны и этой работы осталась травма бедра, которая беспокоила ее до последних дней.
Спаслась впервые
До войны я ходила в садик. Когда началась эвакуация детей, родителям сказали вышить на одежде инициалы и с вещами прийти к саду. Помню, раскрывали чемоданы, детские вещи сбрасывали в машину кучей. Мне нужно было идти в автобус. Мама постояла, посмотрела, взяла меня за руку и сказала: «Пошли домой». Это можно назвать чудом, судьбой, чем угодно: те автобусы попали под бомбежку. Многие погибли.
В садик я больше не ходила. Во дворе были мальчишки немного постарше. Мы собирались командой и находили себе занятие. Часто помогали старикам. Потому что все взрослые работали.
Вода и пригарки
К нам на постой определили повариху из госпиталя. Я помогала чистить ей котлы от пригоревшей еды. Вот эти соскребыши можно было вынести, ими мы питались. В госпитале было строго: ни куска хлеба, ни конфетки у раненых нельзя было взять, даже если угощали. А огарки — можно. И я забирала это домой.
А когда начались проблемы с водой, мы приносили ее в кувшине, ведра не было. Жили на третьем этаже. Раз я несла воду, а лестница была обледенелая. Поскользнулась и упала. Пролила воду. Сидела и горько плакала от обиды. Вечером водой с нами поделилась соседка…
Позже, когда приезжала в Ленинград где-то в 60-х годах, я узнала и свою лестницу, и эти ступеньки, и дверь в квартиру. Жильцы сохранили на стене нашу картину и… мой кувшин для воды. Он стоял на шкафу как реликвия.
Больше не плачу
Наш дом был построен изогнутым: фасад выходил на Большую Разночинную улицу, двор — на Малую Разночинную. Трехэтажный дом рядом разбомбило до основания, а из бомбоубежища не успели выйти люди. Представьте: вода, нечистоты, а в них — старые люди, дети, инвалиды. Взрослые — на работе. Люди просят о помощи. Дети постарше пробовали и палки бросать, и придумывали способы, как их вытащить, но до прихода старших мы никого не спасли. Кто-то захлебнулся. Эта картина — самое мое тяжелое воспоминание. После увиденного тогда внутри что-то оборвалось, и я перестала плакать. Вообще. Не стало слез. Когда обижали в школе или во дворе, во взрослой жизни, когда умерли родители, мне бы поплакать, а я не могу. Душа рвется на части, а глаза сухие.
После мы больше не ходили в бомбоубежище. Во время воздушной тревоги ложились и накрывались с головой. Мама говорила: «Убьют — так дома»…
Клея не попробовали
Однажды мама принесла домой столярный клей, заварила его на керосинке, а он загорелся. Соседи помогали тушить. Так клея мы не попробовали. Может, и хорошо, говорили, им травились.
Когда начался голод, все обесценилось. Из пригорода люди приезжали продавать что-то с земли. За шерстяной отрез, который папе как военному выдали на костюм, она принесла два или три пучка травы: лебеды и крапивы. Такова была цена еды.
Хлеб, который нам выдавали, был наполовину с опилками. Но и за него, за хлебные карточки могли убить. Люди ведь разные были…
Второй прошел
Эвакуировались из города мы с мамой по Ладожскому озеру. Первый катер или баржу, разбомбили. На втором переправлялись мы и добрались до берега. Третий рейс не успел даже отплыть…
У мамы был брат — он умер в Лениграде по дороге на завод. Тогда людей просили носить с собой документы, чтобы могли узнать, кто погиб. По улице ездила машина по улице и собирала трупы. Похоронили дядю в общей могиле.
Опоздали и спаслись
Дальше нас везли на поезде. Мамина подруга тетя Оля с сыном Валеркой и я с мамой ехали в теплушке в товарном вагоне. На Волге сказали: всем выгрузиться, будут кормить. По радиосвязи предупредили: местные жители могут помогать вам с едой, ее есть нельзя, можно только баланду, чтобы заработал желудок. Но люди есть люди: одни принесли, другие съели. Некоторые блокадники, погибли тогда от заворота кишок. Тогда местных не стали подпускать к поезду с подношениями.
А мы, дожидаясь баланды, опоздали на свой поезд. Помню, как отчаянно бежали за ним. Но он из под носа ушел … И попал под бомбежку.
Газета вместо букваря
Под Барнаулом, в эвакуации, нас сперва определили на постой, мы жили в сенях. Стало холодно — выделили землянку. Мама и тетя Оля были совсем слабы, мы с Валеркой ходили собирать колоски на поле, обустраивать жилище. А к зиме у меня случилось воспаление легких. Маме дали лошадь: вези в больницу сама, ехать некому. И она повезла. Я в шкуры была завернута, на ухабах и выпала. Хорошо, что недалеко: и нашли, и вылечили.
Там же, в эвакуации, мы с Валеркой пошли в школу. Но проучились неделю: нужно было помогать мамам, работать ходили. Читать я научилась позже — по газетам. А писать — уже в школе.
Красная карта — значит, жив
Нам есть хотелось всегда. Даже после еды. Впервые досыта наелась в эвакуации. Помог случай. У тети Оли были карты. Она однажды гадала маме и говорила: «Твой муж жив. Не переставай писать ему». Соседка увидела и попросила: «Погадай и мне: на мужа похоронка пришла». Тетя Оля раскинула карты: «И твой жив». Оказалось — правда. И мы папу нашли, и соседкин муж вернулся. Хотя, по правде, тетя Оля и гадать-то не умела. Так, интуитивно: красная карта выпала — значит, жив. Но слава разнеслась, и к нам повалил народ стали приносить кто горсть ягод, кто яичко. И мы зажили…
Похоронки
Наш дом в Лениграде был под номером 36. Рядом — 36а, который разбомбили. Но почему-то всем 36-м была «объявлена похоронка». Отец служил на Дальнем Востоке, и ему сообщили, что мы погибли. А мы с мамой уехали в Сибирь. Тетя Оля все твердила маме: «Пиши мужу, не прекращая, пиши». А его перевели на другую базу, и письма не доходили. Друг отца увидел эти письма и передал папе. Так мы и узнали, что все живы.
Не вернулись
После войны не вернулись в Ленинград по семейным обстоятельствам. Жили в Северной Корее, Узбекистане, Вологодской области. Но маме всегда говорили: «У вас ленинградский акцент!» и она с любовью вспоминала родной город.
Я же выросла, выучилась, окончила техникум и работала в Красноярске, где и встретила будущего мужа, который там служил. В начале 80-х переехали в Борисов, на его родину. Вырастили двух дочерей, сейчас у меня восемь внуков. Муж дважды был в Чернобыле, вывозил зараженный грунт. Это не пошло бесследно для здоровья…
Моя жизнь не была простой и после войны. Мне многое пришлось преодолеть, вытерпеть, пережить. Много работала, была проектировщиком: начинала младшим техником, ушла на пенсию начальником отдела.
Счастье
Счастье — это просто жить. Когда в Лениграде мы ложились в кровати во время бомбежек, думали: «Хоть бы до утра дожить». Счастье — это семья. Почему я выжила? Потому что мама была рядом и хорошие люди. Счастье — то, что я не погибла в блокаду. Счастье — мои родные близки. Для счастья, по сути, нужно не так много…
Ольга ЦЫБУЛЬКО, фото автора
